Хлеб и память

            О хлебе, как и о любви, немало песен сложено. Не обошла их вниманием и проза. Ведь это главные атрибуты, сопровождающие человеческую жизнь от рождения до тризны. А ввиду того, что эти понятия весьма ёмкие и выразить свои ассоциации с ними в одной статье практически невозможно, остановлюсь на первом. На хлебе. Ведь есть повод.

            Сегодня 2007 год. 60 лет отделяют нас от голодного 1947-го, когда на первом плане у человека был хлеб. Хлеб в воображении, хлеб во сне, хлеб на устах каждого. Но не было его тогда наяву. Тяжело было тогда в деревне, но вдвойне было несносно в разорённом и безработном городе. Поэтому каждый здесь выживал, как мог. Вот и хочу в своих мини-очерках изложить выплескивающиеся из памяти эпизоды из собственной жизни, связанные с хлебом. Итак...

            Никополь. Зима 1946—1947 годов. Хлеб «от зайца» и хлеб от пленного немца

            В городе, как и в целом по стране, свирепствуют голод и холод. Каждое утро дежурившая по улицам машина подбирает умерших за ночь людей, среди которых особенно много безызвестных беженцев. Они заполонили опустевшие квартиры, подвалы, полуподвалы. Там и умирали, молча. Или просто на улице. Ими наполняли кузов машины до отказа, вывозили за город и сбрасывали в общую яму. Без слёз, без крестов, без причитаний, без поминовения. Рассказываю подробнее, чтобы читателю было понятнее, каким тогда дорогим приобретением был случайно добытый и принесённый в дом кусок спасительного хлеба.

            Вспоминаю два случая. Как-то вечером, возвращаясь с подработок, отец достал из сумки кирпичик хлеба с явными следами от укусов какого-то животного.

            — Это вам подарок от зайца, — сказал отец, лукаво подмигивая и улыбаясь.

            Мать, естественно, экономно обрезав следы от укусов, разделила среди всех хлеб поровну. Мы догадывались, что он не от зайца, но с каким удовольствием в этот предновогодний вечер был проглочен такой желанный кусочек!

            И второй эпизод. Почти каждый будний день я выходил к железнодорожному полотну, это на расстоянии 100—150 метров от нашего дома, навстречу брату со школы. Там на поврежденной части полотна проводились восстановительные работы усилиями пленных немцев.

            Я с интересом, до подхода брата, наблюдал за ними. Одетые в ту же военную форму, в которой были пленены, только без знаков различия, они двигались медленно, словно подмороженные раки. (Видимо, не было желания на социализм работать. Шутка). Но работу выполняли качественно.

            И вот среди них я заметил человека, явно преклонного возраста. Ведь адская гитлеровская военная машина требовала постоянного пополнения вместо погибших и раненых. Настал черёд стариков и совсем ещё юнцов. Он был, видимо, из этой категории мобилизованных. Его вид, взгляд, впрочем, как и многих остальных, вызывал чувство сожаления. Держался он как-то обособленно от других — ни с кем не общался. Скоро я заметил, что и он посматривает в мою сторону жалостным взглядом.

            Видимо, глядя на меня, представил судьбу своих детей, внуков, оставленных в далёкой и теперь тоже разрушенной союзническими войсками Германии. То ли его душу угнетало чувство вины за содеянное, то ли горькое разочарование, что так вот сложилась судьба. Но однажды, уходя после работы на отдых, он поспешно достал из кармана свёрток, положил на рельсы, указав пальцем вначале на меня, затем на сверток, произнес ставшее уже почти всем известное «ком», — и так же быстро удалился, догоняя своих. Развернув свёрток, я увидел в нём кусок хлеба, напоминавший брусок хозяйственного мыла.

            Первая реакция — отломить кусочек и съесть, оставив вторую половину брату. Но, выполняя предостережение родителей — ничего не брать у немцев, понёс свёрток домой. Показал отцу, рассказав об обстоятельствах, при которых хлеб оказался у меня.

            Отец развернул пакет, посмотрел на хлеб и, после непродолжительного раздумья, положил себе в карман. И лишь спустя много лет, сидя уже в качестве гостя в родительском доме за столом, щедро заполненным различной снедью, я напомнил отцу об этих двух эпизодах — о хлебе от зайца и от немца.

            — Не мог я рискнуть дать своим детям хлеб от немца. Не было у меня доверия к этим двуногим зверям. Даже уже пленным. Я прошёл войну, видел ужасы, творимые ими. Поэтому тот хлеб спрятал под снегом. И, кстати, пролежал он там нетронутым до весны. Снег растаял, а он, раскисший, ещё лежал. Не было кому им полакомиться. Ведь в голодном городе не осталось уже ни собак (кроме сторожевых), ни кошек, ни даже птиц. Всё подобрал умирающий с голоду город.

            — А хлеб «от зайца»,— продолжил отец, — я отнял у огромного сторожевого пса, который, к счастью только начал трапезу под забором хлебозавода. У рабочих было принято прятать перед окончанием смены на территории завода ворованный хлеб, чтобы потом незаметно унести домой. Вот пёс и воспользовался этим случаем. Я же, в свою очередь, не упустил и своей возможности, — закончил свой рассказ отец.

            Село Попелак. Первый заработанный хлеб

            Вытеснила нас из Никополя безработица и сопутствующая ей бедность в Сивашский (ныне Новотроицкий) район. Здесь мать (по специальности учительницу) направили в глухой поселок Свиридоновка Попелакского сельского совета учителем начальной школы. Кстати, там и произошло наше знакомство с Дмитрием Абрамовичем Фокиным, о котором тоже сказано в этой книге.

            Там я начал свою трудовую деятельность. Возил воду на поле сборщикам хлопка. Помню, маленькая тележка, на ней закреплён маленький (наверное, литров на 50) бочонок, маленькая, словно пони (говорили, трофейная), лошадка. Конюх запрягал Малютку (так звали мою пони), наливал в бочонок воды. Брал я под уздцы лошадь и прямиком — в степь, к жаждущим воды рабочим (преимущественно это были овдовевшие женщины). Они шли, наполняли свои опустевшие фляги свежей водой и бесконечно благодарили, осыпая меня нежными, идущими из глубины души комплиментами. А кто и поцелуями. И так изо дня в день. А глубокой осенью отец, работавший в колхозе шофёром, завез во двор полную машину зерна. А сверху стояли ещё 2 мешка с зерном.

            — Это твой заработок, сынок, — указывая на мешки, сказал отец. Не знаю, на сколько, но мне казалось, что я в одно мгновение подрос. Ведь было мне тогда всего 8 лет.

            Три колоска

            И ещё припоминаю один весьма драматичный случай. После уборки урожая мы, подростки, ходили на поля своего колхоза собирать пожнивные остатки — колоски. Для домашней птицы.

            Та же цель однажды привела нас на поле соседнего совхоза «Цыганский», которое было обильно усыпано колосками проса. Быстро наполнив специально пошитые для этой цели мешочки, довольные, мы возвращались домой. Ничто не предвещало беды. Она появилась внезапно в лице объездчиков на лошадях.

            Бросив мешочки, мы побежали к ближайшей лесопосадке, в надежде укрыться среди деревьев. Но добежать не успели. Бездушные сатрапы власти доставали нас длинными кнутами-арапниками с вплетённой на конце проволокой. Били люто. Чёрными кровяными струпьями покрылись наши тела. Потом долго отсиживались по домам, «зализывая» раны. Таким образом, мы, дети войны, на собственной шкуре убедились, что и в 1949 году ещё негласно действовал закон «О трёх колосках».

            1958—1960 годы. Берислав

            Учёба в педагогическом училище. Материальная жизнь складывалась не совсем благоприятно.

            Приходилось после работы подрабатывать, в основном, на погрузочно-разгрузочных работах или играя на похоронах в духовом оркестре, который, кстати, сами и создали. Но, бывало, наступали и чёрные студенческие дни, когда, как говорится в народе, хоть на полку зубы клади. И тогда нас спасал ресторан. Ничего себе, подумает читатель, «бедные студенты» в ресторанах питались.

            Да, именно так и было. В трудное время, когда «финансы пели романсы», мы ходили ужинать в ресторан «Волна», расположенный на берегу Днепра. Там на столах постоянно лежал и чёрный и белый хлеб, различные специи, включая соль, перец, горчицу, уксус. Можно было взять горячий чай без сахара. Всё это было тогда бесплатно. Для всех, не только студентов. Таким образом, взяв с собой кусочек сала, плюс бесплатное содержимое стола — чем не чудесный ужин?

            Вот когда зарождалось чувство бережливого отношения к хлебу и убеждение, что «хлеб — всему голова».

            Грозный. 1962 Год

            Служба в рядах Вооружённых сил СССР. В то время этот город был столицей Чечено-Ингушской АССР. Я находился здесь временно в составе группы солдат-спортсменов, готовящихся к окружным легкоатлетическим соревнованиям в Баку, столице Азербайджана. Однажды, возвращаясь строем через центр города после очередной тренировки, мы увидели большую группу митингующих людей, угрожающе махавших кулаками в сторону правительственного здания республики, злобно выкрикивавших слова негодования в адрес властей. Впереди толпы стояли дети. Были плакаты. Запомнился текст на одном из них: «Дайте возможность накормить детей настоящим хлебом!».

            Так никогда и никем непокорённый Грозный реагировал на результаты хрущевских экспериментов в сельском хозяйстве, вследствие которых главными компонентами при выпечке хлеба стали кукуруза, горох и соя.

            Постскриптум

            Хлеб на столе. В буханках, караваях, в булках и кренделях. Хлеб — это основное наше горючее. И если воздух и вода — дар природный, то хлеб наш не просто дар, а плод огромного человеческого труда.

            Борис Чекмарёв, газета «Приазовська правда»

            вернуться назад , еще почитать - Щорсовка во время войны

Вернуться в раздел "Статьи и публикации"

Вернуться на первую страницу сайта

Информация получена и размещена 26 ноября 2012