Осенней полночью пересекая канал, в момент тусклой вспышки оградительного буя Костя заметил погоню. Глиссep шел слева ему в борт, и Костя резко повернул шлюпку вправо. Славик, лежавший с биноклем на прове - носовой части - встревоженно обернулся. - Ачура!-Костя свободной рукой поднял над бортом мешок с рыбой и вышвырнул в море. За мешком стремительно зазмеил бурундук. Через несколько секунд в темноту плюхнулся якорь и - снова мешок. По береговым огням Славик точно засек это место, чтобы знать, куда возвращаться, когда избавятся от погони.
Освобожденная от груза шлюпка сразу набрала скорость. Костя, низко наклоняясь над бортом, пытался рассмотреть едва различимый в темноте силуэт глиссера. Тот шел под "вихрем" уже параллельным курсом, не догоняя и не отставая. "Странно! По такой погоде он мог бы подойти к шлюпке вплотную. Боится?" Костя попытался подержать его хоть пару минут у себя за кормой , дать глиссеру под винт шлейф старой сети , но он , несколько увеличив скорость, снова выходил на параллельный курс. "Задумали взять на берегу? Меня, Костю, взять без рукавиц? Обожжетесь!" Но обычной уверенности почему-то не было. Рукоятку газа Костя не доводил до упора, запас скорости берег на худшие времена. Второй мотор не заводил тоже: "Здесь оторвешься, а под берегом окажется, что высаживаться нельзя. Тогда идти навстречу глиссеру? Не дело".
Перед службой взяли Костю прямо на сетках: отказал мотор. Штрафом тогда отделался. С флота Костя привез чертежи скоростного бота и долго и тщательно строил его. Достал два "Вихря" и с особым усердием обкатал их. Теперь в любой момент он мог развить большую скорость и изменить направление.
До берега оставалось километра два. Глиссер несколько приблизился, в шлюпку упала "кошка", и тонкая капроновая веревка натянулась . Глупый прием. Костя подвернул так, что веревка легла на корму и спокойно перерезал ее. Не однажды уже, зацепив шлюпку "кошкой", пытались задержать ее. И снова, наверное, будут пытаться. Костя наклонился и швырнул Славику конец якорного каната. Славик понял без объяснений. Когда "кошка" окажется в шлюпке, накинуть на нее петлю якорного каната и вместе с якорем опустить в море. Вначале на глиссера будут выбирать ослабевший конец, думая, что веревку перерезали, а в это время якорь заберет грунт, и получится такой рывок, от которого преследователь может оказаться за бортом. Если - нет, то все равно придется или обрезать веревку, или отвязываться. На это тоже уйдет время, а успех решают секунды.
Но "кошку" больше не забрасывали. "Успокоились. Считают, что я уже у них в кармане. Посмотрим..."
Оттого, что впервые Костя не мог разгадать замысла ачуровцев, его наполняла жгучая, отчаянная злость. Видал, мудрецы выискались. Не хотят отстать по-доброму, пусть пеняют на себя. "Будут держаться слева до самого переката - пройду в метре от подводных камней, и их глиссер, наверняка, пропорет себе брюхо. А потом... пусть добираются вплавь, если уцелеют".
Из-за тучи выплеснулась луна, и берег, показалось, сразу отдалился. Ветер убился-улегся, и море начало успокаиваться. На первом перекате стал хорошо виден проход и рядом с ним - буруны на подводных камнях.
- Ах, мать честная, - ругнулся Костя. В такую погоду от глиссера не уйти. Каждый килограмм в тяжесть. Вдобавок на дедовом столбе не горит фонарь на берегу есть чужие. Были бы только свои, можно бы сделать, как однажды Каляндра. Выбросился он с полного хода. Некоторые побежали в воду "помогать" рыбинспекторам и делали это столь усердно, что когда они все же оказались на сухом, от каляндриной шлюпки и след простыл. А сейчас облава, видать, со всех сторон. .Значит надо перед самым перекатом дать Славику выпрыгнуть, чтобы облегчить шлюпку, и рвануть в сторону.
Завел второй мотор. На глиссере, резко увеличив скорость, пошли наперехват. В море неслышно скользнул .Славик, Костя на обоих моторах дал полный газ, и шлюпка, выйдя на глиссирование, стала быстро удаляться в сторону деревянного ряжа, к центру лунной лужайки.
Над Костей взвилась белая, затем красная пятизвездная ракета. Стреляли, видимо, не для того, чтобы запугать,а кого-то предупреждали, звали на помощь.
Злость улеглась. Можно и просто остановиться: в шлюпке нет ни рыбы, ни даже чешуи, но дома-то обыск все равно будет, а там... Нужно отделаться от погони. Костя сделал полукруг, давая глиссеру возможность подойти поближе, затем резко бросился вправо, прямо на ряж. Он знал проход между сваями, который сантиметров на десять был шире шлюпки. Если же в момент прохода сделать еще крен - получится приличный запас. А глиссер? Туда ему и дорога. А то развелось их тут... "Только не поднимай и не опускай глаза - приказывал себе Костя.- Света и от луны и от воды очень много. Ослепит на мгновение, а "деревянный бушлат" в вечное пользование получишь. Смотри по верхушкам свай. Вот так. Теперь всем корпусом на левый борт!" У самых глаз пронеслись четыре сваи. Пронеслись так стремительно, что едва успел отдернуть голову. "Ф-фу ты. Ну, теперь все. Отвернул ли глиссер от ряжа? Пожалуй, да. Крика не слышно". Обернулся назад и на секунду застыл в немом удивлении. Глиссер то же проскочил между сваями и теперь шел прямо на него с огромной скоростью. Казалось, теперь можно использовать и шлейф, но Костя не поддался этому искушению: для прохода между сваями нужны недюжинная смелость, точнейший расчет и везенье, черт побери. На это, кроме Кости, еще никто не решался. Разве возьмешь шлейфом такого?
Снова над головой зашипела ракета, и из-за маяка, что в конце ряжа, наперерез шлюпке понесся второй глиссер. "Хотят взять в клещи!" Костя рванул назад, на предельной скорости обошел первый глиссер и снова пошел на ряж. Прохода между сваями из-под луны не найти, но есть место, где три ряда свай выдернуты штормим, а четвертый так наклонен к берегу, что его можно использовать как трамплин и перескочить на ту сторону. Впереди, сильно мешая, бежит ребристая тень. Вот те две сваи. Если хоть одна из них не выдержит и покачнется... Задержал дыхание, подобрал ноги на случай, если придется вылетать из шлюпки. На какое-то мгновение раньше ожидаемого прову швырнуло влево, затем вверх. Костя не удержался за рукоятку управления и клюнул носом. Шлюпка перемахнула через ряж и тяжело плюхнулась, сильно накренившись. Через Костю перелетел бачок с бензином и, оборвав гибкий шланг, скрылся под сваями. Моторы, взвыв, заглохли.
До берега - рукой подать, а уже не уйти. Саднит подбородок, рассеченный о лапу якоря и кровь по груди стекает теплящей струйкой. Костя как бы погружался в какое-то спокойное, сонное безразличие. "Жаль только, что крови уходит много. Как там в армии учили, шею перетянуть, что ли?" Выпрямил ноги, стал рвать на полоски подкладку штормовки.
Течением отнесло шлюпку от ряжа, и она спокойно колыхалась средь лунной лужайки, как на линогравюре Безбатько "Тишина". Здесь тоже была тишина, но тишина какая-то пустая, загнанная, тишина обреченности.
Глиссеры обогнули ряж одновременно и разделились. Один пошел в тени свай прямо на Костю, другой взял бережнее, ожидая, вероятно, новой каверзы.
Глава вторая
Как-то зимой сорок первого, после пожара в порту, дед Кудря притащил огромный тюк кем-то брошенных домашних вещей. Стал разворачивать. Из вороха одеял на него глянули большие черные глаза. "Боже мой, девочка, Кудря машинально разматывал одеяло,- нет, мальчик. Тельце худое и кожа, как лежалая бумага". Старик растерялся. Всякое тащил Кудря, особенно когда у батьки Махно служил, но чтобы чужого пацана домой приволочь... Ему показалось, что кто-то специально подстерег его и
подсунул этот ворох одеял.
- Здорово мне это нужно,-вслух сказал дед Кудря и торопливо стал сворачивать все обратно. Ребенок, не мигая, пристально следил за ним.
- Матери своей высказывайся,- дед с неумолимым нетерпением оскорбленного набросил на головку одеяло и, взвалив весь тюк на загривок, стал спускаться на дорогу к порту. Ребенок не издал ни звука, и это еще больше бесило Кудрю.
- Наплодили,-бормотал он, распаляясь,-а потом подсовывают на воспитание. Не выйдет! В порту он положил вещи под каменный забор, где и взял, и, не поворачиваясь, словно боясь передумать, торопливо ушел. Метрах в сорока прислонился к сараю прикурить. По булыжникам вихрила свежая поземка, ненадолго оседая в щелях между камнями. Ветер блуждал в развалинах и когда забегал с востока, приносил редкий крупчатый снег и удушливый запах горелой пшеницы.
Дед нервно притопнул строчеными валенками: к вещам не идет никто. "На измор берет, гадина,- подумал Кудря.-А пацан сдохнет." От холода помирают , правда, не мучаясь.И вдруг к нему пришла страшная мысль:-А что, если пацан не один день лежит так? Недаром в глазах ни слезинки.
Внук Костя старше этого года на три и тоже никогда не плакал. Дед выбрасывал его с баркаса в море, как щенка, и греб к берегу. Через полчаса предлагал залезть в баркас, но Костя зло огрызался и плыл к берегу самостоятельно. Так то ж кудринская порода, а этот какого племени?
Поземка до блеска отшлифовала мостовую, крупа зачастила, от долгого стояния настыли валенки, и деду нестерпимо захотелось домой, к пылающей печке. Благо, углем запасся года на три: кто знает, сколько эта война продлится?
"Черт меня дернул в этот сверток заглядывать,- корил себя Кудря. Так что ж мне теперь опять домой его тащить, что ли? А с Феклой как? Сказать, что кто-то попросил временно? А потом куды его? Приюты все повывезли. Бездетных разве кого наделить?"
Дома, когда дед Кудря попытался посадить ребенка на лежанке, тот устало втянул головку в острые плечики и мгновенно уснул. Спал он как-то неестественно, полуприкрыв глаза, словно подглядывая, и от этого деду стало еще больше не по себе.
Бабка Фекла, без особого внимания выслушав его сбивчивый рассказ, взяла лампу, наклонилась над лежанкой. Не по-детски густые брови вздрогнули, и малыш улыбнулся жалкой, настороженной улыбкой. Бабка поморщилась:
- Рухля якась.
На следующий день прибежал внук Костя, живший с матерью неподалеку и, переставляя табуретки по комнате с места на место, засыпал малыша вопросами:
- Чей ты? Откуда? Как тебя зовут? А нырять умеешь? Я только что Каляндре в ухо дал, а он побежал старшому жаловаться. Хочешь, я тебе старшим буду?
Малыш внимательно слушал, резво следя взглядом за Костей. Наконец, тот успокоился, вылез на лежанку.
- То как же зовут тебя?
- Рухля. Голос у него был слабый, с надломом.
- Рухля,- повторил он и вдруг заплакал.
Немецкий гарнизон в городе увеличился, и непрошенные постояльцы стали растекаться по поселку. Двое зашли нa кудринский двор, когда деда не было дома. Маленькая кудлатая Шарка выпрыгнула из угольного сарая и с доверчивым лаем бросилась к ним. Коротко гаркнула автоматная очередь, и Шарка, отброшенная назад страхом и болью, кувыркнулась с обрыва.
Оставив настежь открытыми двери, эсэсовцы миновали жарко натопленную кухню, весело гогоча, зашли в полутемную спальню. Бабка Фекла, коротко охнув, опустилась на скамейку в иконном углу,- сама седая, простоволосая, стала удивительно похожей на матерь божью.
По заиндевевшим стеклам ветер змеил снегом, и по бабкиному лицу скользили унылые отсветы угасавшего
щя. Эсэсовцы сели на большую кровать. Поотставшие от каблуков подковы разом звякнули. Мягкая пружина прогнулась, и они навалились друг на друга туго обтянутыми черными плечами. Им стало тесно. Тогда один поднялся подошел к кроватке, стоявшей у передней стены. Увидел ребенка под сероватой простынкой.
- Вэк!
У малыша от испуга потемнели глаза.
- Вэк!-громче, с раздражением, повторил эсэсовец за волосы выдернул его из-под простынки.
Руки и ноги малыша висели плетьми. Эсэсовец брезгливо бросил его, и он упал на кроватку, безвольно раскинувшись, как мягкая, тряпичная кукла. - Кранк? - Эсэсовец недоуменно и испуганно оглянулся на бабку.
- Вурдалаки!-бабка Фекла ошалело сорвалась с
места.
-Христяне, называется!-пухлогрудая, с большим отвисшим животом, она, забыв все на свете, воинственно
размахивала руками перед пятящимися эсэсовцами.
Потом что-то с причитанием кричала им во след, пока они не скрылись в снежной крутоверти, потом неожидан но всхлипнула и по дверному косяку сползла на пол.
Найденыша нарекли Славиком. Он, однако, этого имени не признал, на него не откликался, и если спрашивали — как зовут?— упорно твердил: Рухля".
Весной от непонятной болезни померла Костина мать. Дед Кудря стал угрюмым и злым. Надо оно ему — в шестьдесят лет взвалить на плечи двух пацанов, а одного из них еще и неисправимого калеку. Дед тяжело вздыхал и спускался к берегу.
— По такой семье хочешь - не хочешь, а в море выходить надо.
Костя по-братски привязался к ,Славику. В погожие дни усаживал его на крыше погреба и под губную гармонику учил танцевать собачонку Шарку. Шарка бестолково скулила, поджимала простреленную ногу, переворачивалась на спину.
Когда начинался затяжной восточный ветер подгоняя к обрывам сумрачный шерех , Костя усаживал Славика возле теплой кухонной плиты и, тараща серые с просинью глаза, пересказывал страшные дедовы истории из рыбацкой жизни.
Летом, в особо жаркие дни, Костя переносил Славика на причальный мостик, и там они ожидали возвращения деда. Туда же сходилась вся соседская ребятня: ныряли, кувыркались с мостика, играли в ловитки.
Однажды в самый солнцепек, когда игра на воде была в разгаре, Костя издали увидел — кто-то из ребят, прыгая, опрокинул раскладушку, и Славик мешком свалился в воду. В неистовом отчаянии Костя бросился следом. Мимо мелькали голые юркие тела, а Славика не было. Когти вынырнул сказать, чтобы искали все и от неожиданности поперхнулся: Славик сам выходил на берег. Костя едва узнал его: таким он стал вдруг длинным и худым. Ноги егo были еще по щиколотки в воде, он что-то крикнул, будто прорыдал, и упал лицом в раскаленный песок.
Глава третья
Бабка Фекла по приставной лестнице выдралась на чердак и, сторонясь едва различимых стропильных перекладин, ступила в темноту. Протянув руки, попыталась нащупать проволоку, на которой сушилась тарань.
Только вчера Костя и Славик развесили свой первый осенний улов, а сегодня его уже надо было снимать и прятать: облава.
В левой руке она держала конец парусинового мешка и маленький замочек. "Если не запирать, Славик все перетащит к этой шлюхе Таське. Не иначе, совсем к ней переходить хочет".
Взгляд уперся в непроницаемую темень. Не увидела ни стропил, ни перекладин, ни дымовника, который должен быть где-то рядом. Крепко зажмурила глаза, стараясь в памяти восстановить обстановку. Если она прошла два стропила, значит, через шаг должен начаться лежак, а за ним три ряда туго натянутой проволоки. Бабка сделала шаг и ступила в хлюпнувшую под ногами легкую, невесомую пыль. За сеткой в глубине чердака пугливо заурчали голуби, а ветер зловеще зашуршал по шиферу ветвями старой акации. В носу стало прохладно и щекотно от пыли, а на губах осел кисловатый привкус. Сколько раз говорила: "Выметите отсюда эту дрянь, да привезите опилок". Куда там! Как с постояльцев,— никакого спросу. Костя на свой дом, видать, метит, а Славику, кроме пьянки, ничего не надо.
Нашла, наконец, проволоку, стала снимать связанную десятками рыбу. Едва подсохшая, она шуршала по бре
зенту плавниками. Из-за замка стало неудобно держать мешок. "Бот дура,— озлилась на себя бабка.— Надо было на клямку повесить. Сколько она сняла тарани? Шесть связок или семь?"
Осторожно нащупала дымовник, положила на него мешок, обеими руками залезла в него. Пересчитала и стала торопливо снимать остальное, стараясь ни о чем не думать, чтобы не сбиться со счета. Сняла в конце
проволоки четырех пластованных сул — больших азовских судаков,— огорченно вздохнула. "Это последние, а мешок не полный". Присела у лежака, приспособила на спину мешок, поднялась и засеменила к просвету.
Старый Кудря ожидал бабку под тополем у самого обрыва и напряженно выслушивал море: но времени вот-вот должны возвращаться хлопцы.
Ветер поднялся вверх, к небу, и незаметно перетасовал тучи. Где-то далеко ярко выступил горизонт; там к морю пробилась полоска лунного света и, заметно увеличиваясь, решительно направилась к берегу.
— Завязывай,— хриплым шепотом сказала бабка, и у Кудриных ног шваркнулся мешок.
Дед нащупал пришитую к окоемине веревку, туго скрутил горловину и завязал, как запломбировал, сложным рыбацким узлом. Потом поднял с земли сучковатую палку и, медленно переставляя тяжелые, налитые ревматизмом ноги, пошел к погребу.
Бабка, поминая бога и черта, слезла на землю, отделила от притолоки перекосившуюся лестницу, положила у причелка. Увидела, что дверца на чердак открылась, досадливо махнула рукой. Подняла впереди себя мешок, споткнулась о бревно, лежащее на меже и, озираясь по сторонам, направилась в Таськин двор. Лениво, для порядку, тявкнула квелая дворняжка, вспугнув робкое, не устоявшееся затишье. Бабка ногой открыла фанерную дверь и вошла в землянку.
Таська с сынишкой жили сами уже лет десять, и дверь землянки не запиралась никогда. Ворам здесь брать было нечего, а ежели и забредет кто, так, может, на счастье? Бабка остановилась в сенцах, позвала.
—Тася!
Из сенец в комнату двери не было, и бабка отчетливо слышала сонное Таськино бормотанье:
— Заходи, Славик, ложись.
"Ичь, стерва,— озлилась бабка.— Как ложись, так сразу, а как не поспать да попереживать, когда он в море, так нет этого". Опустила на пол мешок.
- Облава, говорю, сегодня. Наших взять могут. А ты рыбу вот спрячь. И нет же ничего, а найдут, знаешь...—Потом спохватилась, как раскаялась, что пришла сюда.— Клавке только ее не показывай,
а то он таскает кому-то, на пропой, наверно.
Она отлично знала, что рыбу ту сбывает Таська, потому и сказала так, чтобы она поняла, да на большее не зарилась.
Таська промолчала, задышала только часто и растерянно. Бабка переступила порог во двор, словно сама себе добавила:
— Девяносто четыре штуки там,— и заторопилась по сохлому бурьяну.
У себя во дворе, став у погреба на колени, помогла Кудре высыпать яблоки из конской корзины в большую кадушку поверх рыбы. Тузлук над яблоками не выступил и дед, накрыв их деревянным кругом,
легко поставил сверху двухпудовую гирю. Бабка Фекла пытливо окинула подворье, убедилась, что теперь все в порядке, стала спускаться по обрывистой тропинке к своей наблюдательной площадке.
К дому старого Кудри можно было попасть с двух сторон: из глухого, посыпанного жужелицей переулка, и с
моря — по этой узкой тропе с редкими камнями вместо ступеней. На полдороге между двором и песчаной отмелью была вкопана скамейка. На ней еще в дореволюционные лунные ночи сиживала Фекла с
молодым тогда великаном-красавцем Кудрей. Кусты барбариса, что окружали скамейку с трех сторон, постарели с тех пор, засохли, а все такие же густые и колючие, и неохотно уступают место молодой поросли.
Фекла и сейчас часто сиживала здесь, примечая, куда и откуда идут амурские катера, ищут ли браконьерские сети. Здесь часто задумывалась над житьем своим, решая сложные, порой неразрешимые
задачи. Вся жизнь была в страхе, а теперь еще подкралась немощь, деда съедает ревматизм, а он еще не бросает курить и по ночам заходится нутряным кашлем. Славик рухлей был, рухлей и остался,
а Костя жестоким стал, страх один. Бабка вначале думала,— причина в том, что их двое взрослых парней на одном дворе, а жен привести некуда. Не долго гадая, нашла выход: приохотить Славика к Таське.
Неважно, что она на восемь лет старше. Лучшая его и не захочет. Что в нем? Кожа да кости, а силы никакой. И запивает, вдобавок.
Но Костя и после этого не подобрел. Загнанная думами, сказала ему однажды:
— Приведи в дом кого-нибудь, да мы и помрем при вас. Мне тоже покой нужен...
— Приведу,— зло буркнул Костя.— Дождетесь.
Тогда бабка, отчаявшись, взвыла:
-Мы тебя в голодовку выкормили, сами с голоду
пухли!
-Пеликан разрывает собственную грудь, чтобы в засушье кровью напоить детей,— отрезал Костя.— Это приказ
природы, а не доброта.
Бабку до сих пор бросает в дрожь тот хлесткий, как удар кнута, взгляд. Не знала она, что Костя всех девушек меряет собственной, непримиримо жесткой меркой, и что бывает он таким, когда его посещает одно ярко памятное и неотступно гнетущее воспоминание.
В тот год, когда нашелся Славик, Костя проснулся морозной ветреной ночью. В плите полыхал уголь, и оранжевые полосы перечерчивали комнату причудливыми узорами. Из поддувала шел устойчивый пучок багрового света и упирался в огромные, вполкомнаты, показалось, отцовские сапоги.
— Папочка!—Костя соскочил с лежанки и у маминой кровати застыл, наткнувшись на красные глаза фрица, что днем пинал его на улице.
Это воспоминание с каждым годом становилось все ярче и нестерпимей.
Глава четвертая
После падения в воду с причального мостика, Славик проникся к морю суеверным страхом. Оно казалось ему живым чудовищем, никогда не ведающим, что творит. Если случалось нырнуть, Славик чувствовал,— течение неумолимо тянет его на глубину. От зудящего страха он мгновенно будто покрывался гусиной кожей и открывал глаза. Становилось совсем невмоготу. Такое было даже на глубине по пояс, а если еще бычок или таранушка касались его ног, мурашки пробегали по спине, и Славик, еле сдерживая крик, опрометью бросался на берег. Там он был в другом мире, и страх понемногу отступал. Отступал, но никогда не забывался. Ни звонкие подзатыльники деда, ни участливая покровительственность Кости не смогли убить в нем боязни моря. Он отчаянно боялся шторма, а именно в шторм надо было выходить в море.
Третий год Славик за небольшую плату дежурил в пожарной команде — сутки через двое. Заикнулся однажды, что слишком уж опасно стало рыбачить и что пора, пожалуй, переходить работать на стройку. Там больше платят и можно будет обойтись без моря. Но дед запретил и думать об этом.
— Если у рабочего отобрать станок, а у колхозника огород — они отступятся?— кричал дед.
— А море — твой огород!
Славик не спорил, но, возвратившись с моря, много пил, стараясь заглушить в себе неуемную дрожь. Бабка Фекла вначале ворчала, а потом стала прятать от него спиртное. Тогда Славик начал утаивать часть улова, уносить его к соседке и пить там.
Когда Костя возвратился из армии, соседский мальчишка, не без стараний бабки Феклы, стал называть Славика папой, а он пьяно улыбался и плакал. Так и жил он теперь на два двора: не женатый и не холостяк. От этого море казалось ему еще более коварным.
...И сейчас, перевалившись через борт, Славик мгновенно вынырнул и торопливо поплыл к берегу. Рев моторов стал быстро затухать. Вода черная, как нефть. Кажется Славику, что кто-то сейчас дернет его за ноги, и наглухо захлопнется над ним небо.
Сзади фыркнуло и заплескалось. Славик пулей вылетел из воды и одним махом оказался на обрыве.
— Держи его!—донеслось снизу, от самой воды. Ноги подкосились, и Славик сел в сухую лебеду. Повлажневшая за ночь, она слабо хрустнула. Сидел, тупо уставившись в темноту, настолько обессиленный и безразличный ко всему, что даже не сразу воспринял свет от фонарика в лицо.
Кто-го поднял его, встряхнул, толкнул на тропинку. Славик шел, еле держась на ногах, как знамением, потрясенный всплесками позади себя. Потом мало-помалу стал воспринимать окружающее. Под ногами зашуршала жужелица. Куда его ведут? Осмотрелся,— дедов переулок. Домой ведут. Впереди гражданский, позади — милиционер. Перед этим они совали ему какую-то бумажку. На обыск. На обыск!
Все стало на свои места .Они найдут рыбу на чердаке и засол в погребе . Хорошо если оштрафуют , а то ведь посадят. И никуда не убежишь. Что делать ?
Не доходя до кудринского двора, Славик остановился.
Милиционер подтолкнул его:
-Давай, давай иди.
-Что вы меня толкаете?!—вдруг по-ребячьи завизжал Славик.— За что толкаете? Искупаться нельзя, да? —
Он показался себе ужасно обиженным. Захотелось разбудить весь поселок, чтобы его защитили, спасли. Запламенела надежда,— может, проснутся и дед с бабкой, да успеют что-нибудь сделать. Он развивал бы скандал и дальше, но рядом из-под земли выросла бабка Фекла, оттолкнула стоявших в нерешительности рыбинспектора и милиционера, схватила Славика за грудки, энергично тряхнула.
— Снова в море ходил на чертей смотреть? Мы с дедом из-за тебя, пьяница, глаз сомкнуть не можем!— Она решительно потащила его домой.— Спасибо хоть люди добрые привели!
Славик опешил. Раньше бабка только ворчала, и то на пьяного, а сейчас чего прет, как танк? Но поняв, что она не спала, значит, про облаву знает, успокоился и послушно пошел, нетрезво пошатываясь.
Ошеломленный инспектор остался на месте, а милиционер, нерешительно потоптавшись, догнал их около калитки
и загородил дорогу.
—По нашим сведениям этот молодой человек занимается браконьерством, и я обязан,— он выговорил это "обя
зан" с какой-то оправдательной интонацией, — обязан произвести досмотр.—У него не хватило казенной смелости
сказать — обыск.
—До-осмотр?— крайне изумилась бабка.
— Это через почему досмотр? Выдумали: Славик — браконьер! Да он
же полоумный. Он же парализованный! Он же...— и вдруг совсем тихо добавила,— а обыск,— пожалуйста.
Подошедший инспектор, услышав из бабкиных уст никем ранее не произнесенное — "обыск" , встрепенулся.
— Парализованный, говорите? Да ему впору выступать в чемпионате по плаванию, а не, а не...— он не нашел, что сказать и, досадуя на себя, направился во двор.
После того как бабка ушла на скамейку, Кудря увидел, что за Костей увязалась погоня. Дед перенес двадцатилитровый винный анкерок из хаты в летнюю кухню, поставил на стол
чайник с самогоном. Если какие-то вопросы можно решить за рюмкой коньяку, то все поселковские проблемы требуют бадью самогона или вина до отвала. Одни расходы. Дед досадливо
сплюнул, снова подошел к обрыву и стал в бинокль .наблюдать за морем.
Из темноты прилетел голос Славика, бабки Феклы, потом чьи-то незнакомые голоса. Дед Кудря положил бинокль на табурет, включил на телеграфном столбе фонарь и стал посреди двора,
высокий и грузный, как глыба, опираясь обеими руками о сучковатую палку.
Вся сила, казалось, перебралась в руки, и в корявых, с виду неповоротливых пальцах чувствовалась уверенная цепкость. Из-под густоседых насупленных бровей тяжело глянул на Славика.
-Опять пьяных друзей среди ночи приводишь?
-Та не-е,— бабка Фекла толкнула Славика в темноту,— тут якоесь недоразумение товарищи пришли выяснить.— И, закрыв широкой юбкой бинокль, стала с таким видом, словно
хотела сказать:— Принимайтесь за свое дело, да побыстрей. Ночь на дворе.
Милиционер, отлично понимая, что обыск уже ничего не даст, для блезиру обошел двор, нехотя заглянул в летнюю кухню, подошел к бабке:
—Рыба есть?
-Жареная?— эхом отозвалась Фекла,— есть. Угощу с удовольствием. Дед вудочкой на жареху наловил.
-А вяленую где держали?— инспектор, как и милиционер, обходя двор, заметил раскрытую дверцу чердака.—
- Под крышей вешали?
-Под крышей,— очнулся Кудря.— Когда есть, то завсегда под крышей. Муха там не портит. Пара чебачков и сейчас есть. Достать?
—Не надо,— рыбинспектор долгим взглядом посмотрел на милиционера, и они торопливо пошли к калитке.
—Пожалуй, еще придут,— после минутного раздумья сказала бабка Фекла и пошла разжигать плиту.
Кудря согласно кивнул, неуклюже повернулся и направился к обрыву. "Как там Костя?"
Глава пятая
Костя перевязывал рану на подбородке, когда к нему подошел первый глиссер. "Почему в глиссере один? Вначале их было двое. Неужели в сваях?" В живот потек неприятный холод.
Глиссер вплотную стал бортом к борту. У мотора сидел молодой лобастый парень с улыбчивым лицом. Всех штатных из рыбинспекции Костя знал в лицо. Этого видел впервые. Общественник? Темный комбинезон плотно облегал круто сбитую, тренированную фигуру. "Боксер, видать,— удовлетворил свое самолюбие Костя.— Отчаюга. Потому и проскочил". Снова вспомнил о сваях, хрипло добавил:
— Ты куда второго дел?
— Куда и ты,— в тон ему ответил инспектор.— Не думал, что ты уцелеешь. Такой полет и черту не под силу.— Говорил он спокойно, растягивая слова, словно и не было гонки, не было смертельного напряжения.— Зачем так рискуешь?
— А чего гонишься?—вспылил Костя. Его не устраивал спокойный тон инспектора. "Красивая маскировка! А на берегу первый скажет, что я на погибель его наталкивал. Известные штучки". Костя сдвинул повязку с нижней губы.
— Да если бы не вылетел бачок, гнались бы вы за мною еще триста лет. А убегал я просто из-за интереса. Азарт, понял?
—Понял,— улыбнулся.
— Отдай кошку. Обрезал ведь.
Подошел второй глиссер с двумя мужчинами на борту.
Костя вгляделся. На руле — лысый с большими оттопыренными ушами. На плечи наброшен прорезиненный плащ. Другой — знакомый участковый инспектор — маленький, узколицый, в ватнике. Он с ходу прыгнул в шлюпку и рванул Костю за повязку.
—Попался-таки!
Костя поднял ногу и ударил узколицего в живот. Тот громко гыкнул, перелетел через прову и упал в воду. Радужно сверкнув, взлетели брызги.
-Спокойно, парень,—осадил его лобастый.— Тюрьму
себе делаешь.
-Я дам тюрьму,— Костя поднялся во весь свой огромный рост,— я дам тюрьму!— В левой руке зловеще блеснул
нож, лицо в пятнах крови, глаза с зелеными искрами, как у бешеной таранки.
-Сами лезете, а меня в тюрьму? Кто первый?— он
затравленно перебрасывал взгляд с борта на борт.
-Хватайте его,— вынырнул узколицый, но залезать в
глиссер не торопился.
— Что вы сидите, хватайте!
-Брось, Антон,— недовольно оборвал его лысый.
—
Садись в глиссер и помолчи. А ты давай сюда нож,— потянулся к Косте.
-Какой нож?— Костя уже взял себя в руки, а нож,
как вещественное доказательство, пустил на дно морское.
— Никакого ножа у меня не было.
Спорить никто не стал, а Костя понял: теперь погоня будет с другой стороны.
Когда его буксировали к поселковским обрывам, Костя увидел, что Антон что-то горячо доказывал лысому. "Вот
влип",— сокрушенно вздохнул он и тоскливо оглянулся на молчавшие моторы.
Начали разделяться береговые огни, и Костя без труда
разыскал фонарь на кудринском дворе. Значит, Славик успел спрятать рыбу. А за что могут придраться к нему? Что убегал?
Это еще ни о чем не говорит. Ну, сообщат в порт. Ну, разберут на общесудовом собрании. И все. Дальше севера не сошлют, ниже матроса не разжалуют.
Все останется, получается, на своих местах, лишь бы не суд. Лишь бы поладить с Антоном. А как найти к нему дорогу? Доказывать, что он первый напал? Никто не
поверит.
На берегу, когда Антон стал отжимать из ватника воду,
Костя подошел к нему:
-Извини меня, а?
Антон резко выпрямился.
-Отойди, а то...
Костя, словно убоявшись, отступил.
-Это со страху я. Думал, бить меня будешь. Со страху...
-Бить, бить,— уже благодушнее пробурчал Антон.—
-А надо было.
—Извини, Антон,— канючил Костя.— Век благодарен буду- . .
Что мне век. Я сейчас живу,— то ли обнадеживающе, то ли отвергая примирение, произнес Антон и смолк, завидев подходящего к ним молодого инспектора.
"Клюнет. Этот клюнет",— не совсем уверенно подумал Костя об Антоне и зашагал вверх по тропинке привычно и широко. За ним вплотную засеменил,
часто оскальзываясь, Антон, и чуть поотстав от них,— лобастый. Пожилой остался с глиссерами.
Присохшая повязка выжимала боль в затылок, и там она накапливалась. Раздражение росло, и Костя едва сдерживал, желание развернуться и пнуть Антона,
чтобы закувыркался по обрыву к самому морю.
Костя поднялся во двор, увидел деда, стоящего под тополем, и, окончательно успокоившись, подождал инспекторов.
—Тут я живу. Ищите!—Заметил на скамейке бинокль, уселся прямо на него. С досадой подумал о Славике:
"Убрать не мог".
Бабка квочкой вылетела из летней кухни:
—Убили, убили парня! Горе якое!
Костя глянул на нее, и она застыла на месте, как подстреленная на взлете. Потом, словно у нее появилось второе дыхание, вновь ринулась к инспекторам.
—Опять ачуры? Только что двое поставили весь дом вверх дном, так теперь вы? Где справедливость? Где законность
совецкая?— схватилась за голову и, раскачивасяь из стороны в сторону, пошла со двора.
Инспекторы неподвижно стояли на пороге света и тени. Оба они увидели раскрытую дверь чердака и поняли, что обыск, действительно, уже делали. Дряблое, словно
гримированное лицо Антона сквозило неприкрытым разочарованием. С мокрого ватника падали капли, мгновенно обертывались пылью и дрожащими шариками скатывались к ботинкам.
-Так будете искать?— Косте сидеть было неудобно,
он ерзал, и бинокль громко скреб по фанерной крышке табуретки.
-Пойдем, Антон,— молодой отступил в тень, на тропинку.— А вы, деда,— обратился он к безмолвному, как изваяние, Кудре,— выключите свет, тогда ваш внук поднимется да рану иодом зальет.
Костя сделал вид, что не расслышал насмешливо-издевательского замечания:
—Куда идти? Ему,— кивнул он на Антона,— обсохнуть
надо.— И вдруг, поняв, что это единственная возможность
избежать неприятностей, пылко заговорил:
— Я виноват,
наказывать меня днем будете. А Антон еще пару часов в мокрой одежде побудет — застынет насмерть. Я по глупости, со страху, так человек же ни при чем.
В самом деле,— неожиданно весело поддержал молодой.
— Оставайся, Антон. Скоро пойдут автобусы, а ты пока обсохнешь. Если надо, акт составишь. И зашуршал по обрыву, не попрощавшись.
-Ты что,— Антон шагнул к табуретке.— Подкупить меня хочешь?
-Что ты?— схватился Костя.
— Не подумай так. Разве не видно — кого можно подкупить, а кого нельзя?
-А как же понимать тогда?— Антон остановился перед Костей. В вопросе чувствовалось и удовлетворение, и
затаенная разочарованность.
Костя обнял его за плечи, как старого доброго друга, повернул к летней кухне.
—Пойдем. Пока обсохнешь, потолкуем по-деловому.
Дед постоял у обрыва, медленно подошел к летней кухне, острым глазом прикипел к щелке в двери. Антон сидел в "многосемейных" трусах около раскаленной плиты
и беспрерывно двигал по краю стола кружку с самогоном. Дед удовлетворенно крякнул и пошел спать.
Антон, выпячивая худую безволосую грудь и заметно пьянея, разошелся.
—Мне это раз плюнуть. Хочу — засажу тебя, хочу — подружусь. И море подарю. Я тебя насквозь вижу. И напрасно рыбу не ловишь!—помотал головой.— Напрасно.
На этом, знаешь, сколько иметь можно? Мильльоны! Я знаю.— Залпом выпил самогон, пососал кусочек вяленого
подсулка.
— Я все знаю.— Помолчал, что-то обдумывая.
—
А если бы ты умел хорошо ловить, я бы и тебя не трогал.— И неожиданно трезвым, немигающим взглядом уставился
на Костю. "Вот подонок",— чуть не вырвалось у того, но он успел отвести взгляд, рассудительно произнес:
Вы бы не трогали, так те, что с вами, зацапают,
-Общественники?— громко фыркнул Антон.
— Да они у меня знаешь где? Знаешь?— и показал худосочный кулак. Потом, не разжимая его, будто боясь выпустить оттуда этих самых общественников, другой рукой потянулся к кружке.
-Подождите, Антон Егорович,— поднялся Костя,— я рыбку разжарю. А то на голодную печень может подействовать.
-Болит,— сразу переключился Антон.
— И знаешь,.
Костя, не верят. Никто не верит. А я больной. Мне питание надо, а зарплата какая? Кабы не браконьеры, так вообще...— Он снова принялся за подсулка, скривился.
— Не умеешь ты рыбу солить. Вот Каляндра мастер. Че-ло-век!
Костя и Каляндра враждовали с детства. Черной завистью завидовали друг другу и настолько не терпели один другого, что даже эта похвала Антона вековым гневом отдалась в душе Кости. Он услышал бабкины шаги и, чтобы сдержать себя, вышел во двор.
Бабка приблизилась, вытянулась к его уху, зашептала:
-Завтра многие собираются к поворотному бую. Тарани там, говорят, хоть весло ставь.
-Брешут,— перебил ее Костя.— Но ты сейчас же иди
и всем говори, что это правда. Слышишь? Сейчас же.Согнувшись, снова вошел в кухню.
Зашкварчала на противне рыба. Костя переложил ее на тарелку, поставил на стол.
-Угощайтесь, Антон Егорыч.— Сел, выпил самогону,
закурил.
— Читал я, англичане — деловые люди. И дружба
настоящая у них завязывается, когда домпинг .
-Как-как?—жадно глотая рыбу, переспросил Антон.
-Домпинг. Дом — значит, дома. Пинг — значит, пить.
Хорошее слово,— согласился Антон.
-Это они делают с тем, кого по-настоящему уважают.
Любят кого за откровенную душу, за сердце.
-У меня сердце,— Антон перестал есть. Помолчал , прослушивая рукой сердце, вздохнул.
— И печень.
Костя вышел проводить Антона на первый автобус.Похолодало.Дул слабый северный ветер. Прозрачные космы предутренних туманов опадали обильными росами и редкие "кукареку", как громы, катились в чуткую, недремлющую поселковскую тишину.
Антон, неуверенно шаркая по асфальту, вдруг совсем трезво спросил:
— Домпинг, значит?— потом из глаз снова пропало осмысленное выражение и на остановке, на виду у собравшхся на базар рыбачек, полез к Косте целоваться.
Костя не противился. Вспомнил, что жареную рыбу покропил сырой водой, улыбнулся. "Тебе этот домпинг на всю жизнь запомнится. Через пару часов с твоим желудком начнется такое, что дизентерия покажется тебе райской болезнью".
.
Глава шестая
После того, как ушла бабка Фекла, сон покинул Таську.. Что-то в бабкиных словах всколыхнуло ее, обидело, и теперь эта обида ярилась и ныла. И столько обид уже уместилось в ее душе — не сосчитать. Всем она — пнем на дороге. Один, сторонясь, обойдет, другой споткнется, ругнет, третий и вовсе сядет, придавит, окурок об тебя
загасит.
Шестнадцатилетнюю, ее сразу после войны мать в ремесленное послала. Не далась ей профессия токаря: забеременела в семнадцать от училищного киномеханика. Любит, говорил, женится не сегодня-завтра. А потом сторониться стал. И стыдно, и противно, хоть сквозь землю проваливайся. Приехала к хворой матери на Азов, родила тут, а мать померла. Вначале и отсюда сбежать хотела, да куда? Школу война съела, а без образования, да еще после голодовки сразу — кому нужна? Устроилась официанткой в ресторан , вот и все достижения. Увидела там мужчин видных, портфелистых. Директор перед ними, как перед богами, чуть не на четвереньках ходит. Боги же напьются, холостяками скажутся, про любовь заговорят. Слышала уже Таська хорошие разговоры. В душе пламень, а в сердце камень. А вот Костю увидала — загорелась вся. Сначала думала — не любовь, сама себя, видать, боялась, а потом поняла — на всю жизнь это. И люди иными, казалось, стали — ласковыми. И Костя был все время рядом. Даже глаз не закрывала, а хотела — видела, как он ходит, работает, смеется. Боже, чего бы ни сделала тогда, на что бы ни решилась ради его улыбки!
Был он от армии в отпуске, сюда выпивший пришел. Не выслушал ее тогда, и сам ничего не пообещал. Па рассвете заметил, что сын на него смотрит, убежал. Ждала потом, будто пожарных на пожар, а он отслужился и как ничего не помнит. Сколько слез ушло, сколько морщим появилось, пока поняла: и это не ее судьба. И бабка сторожит его, как цепная. Глянешь — она на дыбы. Славика, говорит, даром бери. Будто торгует ими. А что Славик? Пьет? Так хоть рыбу тащит на свежую копейку.
Рассказывал, как в прошлом году рыбу в кусты под обрывом прятал, а теперь Костя знает, и сам помогает в отдельный мешок откладывать. Сладко и тоскливо заныло сердце. Если бы сам и приносил... А Славик тоже не надоедает. Выпьет и спит, полуприкрыв глаза. Она к этому никак не привыкнет и продолжает разговаривать с ним.
Как-то назвала его мужем, он улыбнулся, а потом напился и плакал. А с прошлой получки купил сыну костюмчик и ботинки. И играет с ним, как настоящий отец. Вчера учил сеть вязать. Смешной... А жить по-прямому, во весь рост, не умеет.
Со двора послышались крадливые шаги, и Славик, осторожно приоткрыв дверь, прошлепал босыми ногами по земляному полу. Молча остановился посреди комнаты. Таська знала — будет он стоять долго, очень долго, потом так же молча может уйти. Но ей не хотелось, чтобы он уходил.
Нужна отдушина от обид, спасение от постылого одиночества и тягостных мыслей.
-Садись, Славик.
-На мне все м-мокрое.
Глава седьмая
Лахан стоял в темноте посреди кудринского двора и тревожно прислушивался к невнятному шепоту, доносившемуся из летней кухни. Перекосившаяся дверь плотно не закрылась, и неяркий лучик высвечивал телеграфный столб с множеством торчащих гвоздей и терялся в старой разлапистой яблоне. С нее изредка срывались пожелтевшие скукоженные листья и планировали к свету.
Днем на северо-западе неподвижно торчала большая туча и хмурилась, а теперь, воспользовавшись сумерками, быстро рассасывалась. На востоке рождались звезды и сразу же распускали усы. "К туману, должно",— невольно отмечал Лахан; его небольшая штурманская практика приучила к этим несложным наблюдениям.
Внизу, под обрывом, оживали моторы и растворялись в слоистой южной темноте. Молчали поселковские собаки: они, наверное, из поколения в поколение лают только на рыбинспекторов.
-Зачем ты его к нам-то привел? Гад, мо, какой?—
вдруг донесся отчетливый голос Кудри.
-Нет. В порту на таком же, как.и я, буксире работает.
Возле нашего клуба с женой квартирует,— ответил Костя.— А сегодня...
Дальше Лахан и сам знал, что было: на поселковской остановке Костя попросил подбросить его на мотоцикле в город. Нужно было купить бачок для подвесного мотора. Лахан с радостью согласился. Он давно искал случая сойтись поближе с людьми, живущими с моря. Не из-за простой жажды ощущений. И не такая уж была нужда. Начитался кое-чего, морем решил подкормиться. На судовой шлюпке вышел, посыпал сеть. Ночь ждал, день ждал, чехонь выждал. Одну, и ту, как на смех, полуобглоданную. Попросился в бригаду, пока в отпуске, надумал ехать на Брянщину заготовлять картошку.
Но уверенность, что рыбный промысел, хоть и запретный, а все-таки более верный, не покидала.
А тут — Костя. Лахан лихо рванул с места, обгоняя грузовики, круто ложась на поворотах, вихрем вылетел на центральный проспект. Увлекся, в запрещенном месте обогнал легковую. Сразу же раздался свисток. Лахан, притормаживая, стал подруливать к обочине.
-Жми!— громко и радостно крикнул Костя.
-Он номер засек.
-Черта!— Костя показал огромную, как сковорода,
ладонь.
— Я номер давно закрыл!
"Вот так Костя,— изумился Лахан,— вот так хватка!" В нем зарождалось веселье, которое бывает, когда знаешь, что можешь слегка покуролесить и остаться безнаказанным.
Он дернул газ на себя, дал третью, и мотоцикл, резко набрав скорость, проскочил перекресток под носом у грузовика. Заметил расширенные от ужаса глаза водителя.
—Инспектор на "Москвиче" прет за нами!— Костя снова откинулся назад, закрывая номер.
Лахан обрадовался .возможности показать класс езды. Непрерывно сигналя, он обгонял машины, чудом проскакивал сквозь толпы пешеходов, перелетал с дороги на тротуар и обратно. Но "Москвич" не отставал. Тогда Лахан решил вырваться за город, на трассу. По прямой он и "Волгу" обставит. Но прозевал спасительный перекресток и пришлось носиться по узкоуличному пригороду. На бесчисленных поворотах "Москвич" неумолимо приближался. Лахан вполоборота крикнул:
—Делай, как я!
Костя не знал, что задумал Лахан, но когда он в крутом вираже вдруг резко затормозил и, отскочив от мотоцикла, перепрыгнул через чей-то забор,— сделал то же.
Вздымая густую полосу собачьего лая, перескочили с дюжину заборов поменьше. В соседнем переулке остановились перевести дух. Костя посерьезнел, снял вельветовую куртку. Подобрал под забором обрывок газеты, обернул им куртку. Теперь он, похоже, шел в баню. Пытливо и неодобрительно глянул в глаза Лахану.
— Что, мотоцикл ворованный?
-Нет, досаафовский,— по примеру Кости он туго свертывал бушлат.
-А зачем же бросил?
-Прав жалко.
—Ты что, болван? Прав жалко, мотоцикла не жалко?
Лахан свернул бушлат и сунул его под мышку.
-А мотоцикл ничего мне стоить не будет. Ну, оштрафуют, может, на пятерку.
-Не понял...
— Поймешь!— Лахан направился к телефонной будке, стоявшей неподалеку. Решительно набрал номер автоинспекции и сообщил дежурному, что у него угнали мотоцикл:
—Да, да, час назад.— Вышел из будки.
— Теперь и инспектору не обидно будет. За поимку ворованного премию получит.
Костя расхохотался. Тогда же согласился взять Лаха на в море.
Дверь скрипнула, дед — в проеме.
—Чего не заходишь, других приглашениев ждешь?
Лахан, стараясь не торопиться, зашел в приземистую
кухню. Как у всех — низенький фанерный стол, маленькие, как в детсадике, табуретки. В дальнем углу Костя мастерски чистил тарань. Дед, покряхтывая, сел к столу, пододвинул табурет Лахану.
— Садись. А только вина мы больше не продаем.— Голос рокочущий, словно далекий отзвук неспокойного моря. i Этим настороженным рокотом здесь, кажется, пропитано все: и закопченный потолок, и неровные стены, и этот зеленый чайник у деда в руках. Дед коротко глянул на Лахана;
—С нового вина мы еще шапку не сымали, а старого
только себе осталось. А если просто выпить, то можно.—
Передал Лахану в руки эмалированную кружку, полную
синеватого вина.
"Про какое вино речь?— недоумевал Лахан.— Может, Костя что-нибудь напутал? Так сам же слышал. Хитрит старик..." — Дотянулся до Костиной кружки, чокнулся, стал пить вино.
Костя с отсутствующим видом продолжал чистить одну за другой мелкую и худую летнюю тарань. Дед, полуотвернувшись от света, пристально наблюдал, как пьет Лахан, а он, чувствуя это, с трудом прогонял кислые глотки, сводящие скулы. От большой жилистой дедовой руки поперек стола лежала плотная осязаемая тень, и Лахан никак не мог отвести от нее взгляд. "Но должен же быть деловой разговор, без всяких этих браконьерских штучек? "
-Тебе сколько лет?—вдруг спросил Кудря.
-Двадцать шесть.— Лахан поставил кружку и, не увидя около себя закуски, пятерней вытер губы, полез в карман за сигаретой.
-А чего ж ты такой седой?
Лахан уже давно привык к этому вопросу, и частое рассказывание притупило, остроту воспоминаний, но в этой неестественной для него обстановке былое всплыло горькой, незабываемой болью...
Клокочущая в панике толпа вынесла их с матерью на речной паром и разделила. Каховка клубилась в угарном дыму, а оставшиеся на берегу кричали, плакали и ругались. Оглушенный, задыхаясь от дыма и слез, толкаясь среди вещей и людей, Лахан бросился искать мать. У сорванных перил кто-то задел его мешком, и Лахан упал в Днепр. Плавать он не умел, но вынырнул, увидел удаляющийся паром и захлебнулся. Его тут же выдернул из воды красноармеец, переплывавший Днепр на плоту из двух бревен. Весла не было, и он греб прикладом винтовки. Солдат что-то кричал Лахану, но тот не слышал, видел только, как вокруг бульбилась вода. Оглянулся, а красноармеец исчез. На плоту осталась его выцветшая пилотка с красной звездой.
Пока Лахан с матерью мыкались по дорогам эвакуации, он растерял слезы, и теперь, как в страшном сне, смотрел ; на смешанную с дымом воду.
Течением плот с Лаханом вынесло на середину Днепра. Мимо проплыла оседланная лошадь с красными глазами. Из воды выглядывала забинтованная нога, вставленная в стремя. Вокруг мокли раскрытые и нераскрытые книги. Невдалеке плыла стоймя большая этажерка. Посреди полки, что была над водой, лежал новенький букварь. Рядом с плотом, тихо ударяясь о бревно, плыл огромный медный самовар. Из дыма вынырнула очумелая лошадь с привя занной к шее оглоблей.
— Кось-кось,— привстав, позвал Лахан, и лошадь, облегченно фыркнув, направилась к нему. Оглобля то вылазила лошади на спину, то забегала вперед, и тогда лошадь , крутилась на месте. Вдруг оглобля зацепилась за полузатопленный пузатый мешок. Лошадь от неожиданности зло заржала и вздыбилась. Лахан видел, как ноги ее запутались в постромках, и лошадь легла ha бок. Над нею сомкнулись круги. Потом она снова вынырнула, и пока плот с Лаханом не уплыл далеко, неистово бугрилась вода и наскоками долетали стоны.
Как прошла ночь, Лахан не помнил. Пришел в себя на рассвете, сидя на том же плоту. Дыма уже не было. Вокруг плыли трупы в шинелях и в цветастой сельской одежде. У плота все так же покачивался вчерашний самовар. Невдалеке нависал скалистый берег. Над обрывом стоял немец и смотрел вниз: огромный, как лавочный мясник, в короткой зеленой шинели и блестящей каске. Он упер в живот автомат — и перед бревнами по спирали вздождилась вода. Лахан поспешно лег, пряча голову за самовар, но он как маятник колыхался, -открывая его пулям. А автомат все рыкал и рыкал. Потом на скале появилось с десяток таких же зеленых шинелей, и они, передавая из рук в руки одну винтовку, по очереди стреляли в Лахана. Он втиснулся в бревна и, неотрывно глядя на скалу, тоскливо ждал: который из них попадет? Этот? Нет. Этот? Тоже нет. И вдруг горячая, отчаяная злость подбросила его. Всколыхнулись бревна. Он широко расставил ноги, высоко поднял голову.
-А дальше, дальше что?— Костя встретился глазами
с Лаханом.
-А дальше выловил меня в Херсоне хороший дед.
Год прожили с ним. Я окурки собирал, а он набивал пустые папиросные гильзы и продавал. Потом наша соседка
меня встретила, к матери привезла. Вот и все.
— Все,— тяжело вздохнул Кудря и, словно Лахан только что выпил, подсунул ему горку очищенной тарани.— Закусывай.
Лахан вспомнил о цели прихода, подумал, что надо бы самому получше разобраться в этих людях, но никак не мог выбраться из нахлынувшего прошлого. То он в материной кофте тащится глухой, завьюженной степью из хутора до села, в школу, а мороз и страх, кажется, вот-вот остановят сердце. То голодной весной сорок седьмого, опухший и еле живой, бредет по кучугурам, надеясь найти козельцы или поймать суслика. А степь сама, заброшенная с начала войны, еле дышит...
—Брось,— уже не в первый раз дед Кудря легонько
стучал по столу наполненной кружкой.
— Выпей да ешь.—
Пряча в глазах сочувствие, не спеша затянулся, глухо кашлянул.
— С Таврии, значит, ты. А жена... тоже привозная?
Лахан оторвал кружку от губ, не глядя на деда, ответил:
—Привозная.
-Так-так,— дед густо задымил сигаретой. Помолчал.
вдруг резко спросил:
-А море тебя любит?
"Разговор, кажется, заходит в нужном направлении". Поставил кружку на стол, торопливо ответил:
—Принимает.
Но дед, словно потеряв к нему всякий интерес, усиленно задымил сигаретой. "В профсоюз принимают лег
че",— почему-то сравнил Лахан и стал задумчиво жевать
тарань. "
-Получил приглашение к общественникам,— прервал тишину Костя.— Не дадут, наверное, эту путину от
ходить.
-Глазастей быть надо,— неожиданно зло буркнул
дед.
— Иначе в голоштанники записываться придется.
-Не совсем так...— начал было Костя, но тут же замолчал.
Скрипнула дверь. Зашла запыхавшаяся бабка
Фекла.
—Якое дело! Люди уже в море, а они...— увидела незнакомого мужчину,— я говорю, ни во дворе не убрано, ни
плита не растоплена...
Костя властно перебил ее.
-Сколько шлюпок пошло к поворотному бую?
-Три... днем три,— бабка стала за спину Лахана,
взглядом спрашивая: — Кто такой?
Дед сделал успокаивающий жест рукой, и бабка тут же набросилась на Костю.
-То какого ж черта ты сидишь? Люди уже рыбу таскают. Где Славка? — разгневанная выскочила во двор.
-Пошли,— поднялся Костя.— У тебя, Лахан, нет штормовки? Я туда иду под двумя моторами, полощет здорозо. Деда, найди ему мою старую.
На дворе посвежело. Чуть заметный северянин сместился на северо-восток и к утру обещал ударить по-настоящему. Нетерпеливые частые порывы и чистое звонкое
небо говорили об этом. Звезды усатились по-прежнему — на сильный, с песком, ветер, либо на туман. Сухие листья бегали по двору, попадали в вихорки, кучились; осторожно шуршали. В курятнике у летней кухни выквохтывали куры, устраиваясь на ночлег. С короткими перерывами подавал голос осенний сверчок.
Натягивая шапку, из хаты вышел Славик, зябко, со сна, поежился. Подошел вплотную к Лахану, всмотрелся. Не удивился.
— А, штурман,— и начал снимать сухие мешки с веревки, протянутой через весь двор. Костя и Лахан взгрузили на плечи по подвесному мотору, Славик сунул все мешки в один, навесил на себя бинокль. Натужно крякнув, поднял бачок с бензином.
-Костя, ты запасную балсанку с горючим уже отнес?
—Отнес.
Помолчали, прислушиваясь. Начали спускаться к морю по обрывистой тропе. Каких-то сорок метров отделяют двор от моря, но там рокот был однотонным, извечно-вечным, а сейчас с каждым шагом густел, тяжелел, рвался на отдельные куски.
Не доходя до песчаной отмелины, снова остановились, сторожко прослушали берег. У самой воды, вогнав подпятники в песок, торчмя поставили моторы. Костя присел, осмотрел заякоренные шлюпки, шепотом сообщил:
-Каляндра в море не вышел. Или ачурские катера
рядом, или рыбы совсем нет.
-Может, возвратимся? — Славик с готовностью схватился за мешок.
"Неужели возвратимся? — встревожился Лахан.— В другой раз могут меня с собой не взять ".
—Чепуха,— горячо вклинился он.— Сегодня будет
удача. Золотоискатели, если брали новичка, всегда имели
удачу.
Костя промолчал, нашел в песке тонкий трос, стал подтягивать к берегу корму стоящей по ветру шлюпки. Потом
поднял голенища сапог, зашел по колени в воду, к транцевой доске прикрепил моторы. Якорная цепь не позволяла подтянуть шлюпку ближе к берегу, и Костя поочередно перенес Лахана и Славика на закорках.
Волны дробились на перекате, и на песок выкатывались лишь слабые всплески. В редких мокро блестящих валунах вытягивались в линии отражения звезд.
Лахан вставил в гнезда уключины. Все. С этой минуты он тоже браконьер, и нужно подыскивать иное слово для означения себя и других, чтобы не звучало так грубо и
оскорбительно.
Прибрежная песчаная полоса утонула в темноте, обрывы стали ниже и расплывчатей, на кудринском дворе зажегся фонарь, высветив верхушки деревьев и серую шиферную крышу. С нарастающим шумом на перекат налетали волны и со злым, недовольным бурчанием, приниженные, откатывались назад. Направления ветра и волн расходились градусов на шестьдесят, и это тоже убеждало, что к утру задует губатый .
Костя рванул заводной шнур второго мотора. Скорость увеличилась. Шлюпка, накоротке выходя на глиссирование, резко билась о встречную волну, и тогда от провы с обеих сторон стремительно летела белая пена. Казалось, эти белые фонтаны видны с очень большого расстояния. Костя направил шлюпку косо к волне, и удары стали менее резкими, зато через левый борт начала захлестывать вода. Море еще держало дневное тепло, но из брызг ветер мгновенно вырывал его, и они колкими льдинками били в лицо. Славик из носового закутка достал брезент, накрылся сам, предложил Лахану. Теперь вода била по затылкам и по брезенту, журча, стекала в шлюпку. Рев моторов, показавшийся вначале оглушительным, теперь будто цеплялся за верхушки разорванных волн, запутывался в них, отставал. Костя наклонился:
— Черпак!
Слово будто прокатилось по днищу и остановилось под брезентом. Славик порылся в закутке, передал Косте черпак, пряча огонь в ладонях, закурил.
-Дед сказал мне, что ты по морскому ученый, и чтоб
я к тебе прислушивался. А скажи, как ты в море сетки
находить будешь?
-Не знаю. По створам, наверно.
Вот и дурак.— Славик, довольный, засмеялся, снизошел до пояснения.
— По береговым огням! Вот так:
идешь, идешь, пока один приметный огонь не сольется с
другим приметным огнем. Это будет одно направление.
Держишься потом его, пока в другой стороне не сделаешь
то же с другими огнями. Крепко запоминаешь все огни и
сыпешь сети. А потом так же находишь. Вот.
-Так это и есть — по створам.
-Да-а? — разочарованно протянул Славик, высунул
голову из-под брезента и без перехода добавил: — А я не
доучился,— снова нырнул под брезент от налетевшего
фонтана,— по математике я тупой.
"У вас на весь поселок пять классов образования ",— с невольным раздражением подумал Лахан и только уселся поудобнее, как Костя выключил один мотор.
Славик заученно, по-обезьяньи, выскочил из-под брезента, вскинув бинокль, осмотрел горизонт, вынул из мешка веревку, нашарил на днище лом, привязал к нему. Костя уменьшил обороты:
—Бросай!
Зашуршала, зазмеилась веревка, уходя за корму.
Свободной рукой Костя перехватил ее и, оглядываясь назад, на береговые огни, до минимального уменьшил скорость.
— Есть! — заглушил мотор, стал выбирать веревку,
подводя шлюпку к месту, где лом зацепился за сети. Поднялся, осторожно пошел к носу.
— Иди на корму,—- тихо
приказал Лахану.
Славик привычно расстилал брезент поперек шлюпки. Ветep, как и думали, зашел на восточный, но не усилился, а дышал легко, словно отдыхал, обежав все румбы. Волны стали положе и реже, вздымали шлюпку ласково и
мирно.
Не было бы напряжения в мышцах, не сосал бы страх в предчувствии возможного наказания, Лахан чувствовал бы себя на интересной и запоминающейся вылазке. Над чертой горизонта Костина фигура казалась громадным, доселе невиданным памятником. Вдруг Славик ударил Костю по сапогу. Тот мгновенно плюхнулся на днище.
— Шлюпка! — громко зашептал Славик, показывая на восток.— Не туда, мористее.
Стал всматриваться и Лахан. Горизонт то вычерчивался резко, то смазывался, но шлюпки нигде не было. Не слышно было и мотора. Успокаивающе плескалась
рябь...
— Нет ничего,— тихо произнес Костя. "У Славика глаз вернее, и ошибается он редко, но после вчерашнего, видать, слишком насторожен. И вообще,— безотчетно озлился Костя,— завязывать ему надо с морем, а то дойдет парень, света не повидавши ". Повернулся к нему:
— Нет
ничего.
— Была,— не совсем уверенно сказал Славик, а Костя, перегнувшись через борт, схватился за верхний конец
сетки.
Лахан и Славик напряженно ждали.
—Парни, навалом,— оторопело и радостно сообщил
Костя и стал переводить шлюпку к началу сети.
Лахан не знал меру "навалом ", но когда за клячем плашмя положили поперек шлюпки начало сети увидел. Чуть ли не в каждой ячее, сверкая в ночи чешуей, трепыхалась крупная, как лапоть, тарань.
—Боже, сколько ее,— вырвалось у него, а Костя и
Славик, уже натянув на колени брезент, торопливо выбивали рыбу.
На северном побережье Азова, если вынимают из сети тарань, говорят — выбивают, а если судака, говорят — путают. Притом не выпутывают, а путают.
—Маловато сетей посыпали,— шепотом рассуждал Костя.— А она подвалила.- Кто знал...
Выбитая тарань звонко шлепала по брезенту сильными хвостами. Костя сидел на носовой банке, Славик и Лахан — на кормовой, но Костя легко управлялся за двоих. Выбили две сети, и шлюпка заметно осела. Схватившись за приух третьей сетки, Славик вдруг резко наклонился.
—Снова шлюпка,— он смотрел в прежнем направлении.— Или опять показалось?
Мерно, не нарушая покоя, вздымались волны, и ничего, что можно было принять за шлюпку, не было. Но обеспокоенный Костя продолжал всматриваться. Он от деда унаследовал золотое правило: всегда считай себя ближе к опасности. Мимо прошла шлюпка — выламывай сети и пересыпай в другое место. Даже если тебе только показалось, что кто-то проследил, все равно выламывай и уходи. Никто из браконьеров, увидя на ставке сеток шлюпку, не преминет засечь место и, выждав момент, поживиться. "Надо бы и сейчас уйти,— подумал Костя,— но такой богатый улов... Как не рискнуть? Тем более, что это только показалось ".
Когда выбили третью сеть, море совсем улеглось. Это было очень кстати, так как шлюпка возвышалась над водой всего сантиметров на двадцать.
Славик взял весла и стал отгребать от ставки в сторону. Костя осторожно, боясь хоть малость накренить шлюпку, перелез на корму, один за другим завел моторы. Надо торопиться: по времени вот-вот покажется луна.
На ходу шлюпка несколько приподнялась, стала устойчивей. Славик и Лахан забрасывали рыбу в мешки и связывали их одним бурундуком. Костя сделал большой круг со ставкой посредине, но подозрительного ничего не заметил. "Славику померещилось ",— окончательно уверился он
и улыбнулся.
Об этом думали и остальные, а Лахану еще хотелось громко спросить: "Так что, везучий новичок? " Пока выбивали тарань, укладывали в мешки, он сильно вспотел, и теперь, на ходу, прикипевшая к телу одежда все глубже пронимала холодом. Шесть мешков стояли по бортам, а рыбы в шлюпке, кажется, и не убавилось.
— Что будем делать, Костя? — растерянно оглянулся Славик. Такого улова на три сетки у них еще не случалось, ни разу они не шли к берегу вот так, когда невозможно мгновенно избавиться от рыбы, если наткнутся на ачур. Потому так и радостно и особо боязно на душе. Об одном молил бога Славик: хоть бы и сегодня не пришлось прыгать в воду.
Костя махнул рукой: положимся, мол, на случай, и Славик, достав из-за пазухи бинокль, полез на прову..
Вокруг была просторная, пустынная ночь. Млечный Путь лился по небу широкой рекой, и даже обычно яркие звезды не выделялись. Успокоившись, Славик направил бинокль на берег. Но берега не было. Озадаченный Славик оглянулся на Костю, потом снова вперед, туда, где должен быть берег. Но его не было. И только теперь обратил внимание, что слишком уж приблизился горизонт.
Туман.
— Костя, туман! — взволнованно и громко крикнул Славик, забыв всякую осторожность. Он боялся заблудиться, уйти в открытое море. По скольким рыбакам поминки справили!
Затяжелел, заискрился воздух, потянулись зыбкие, как марево, серые косы, сивой пленкой затянуло небо, борта врезались в плотную непроглядную муть. Вначале туман еще пугливо отскакивал от шлюпки, потом решительно обнял ее, и вдруг скрыл рыбаков друг от друга, как проглотил.Что на берег ложится мгла, Костя увидел еще раньше и, зная направление движения волн, теперь держал курс, ориентируясь по ним.
Лахан в открытую закурил и, сжавшись, чтоб теплее было, принялся рассчитывать. "Если разделить на три части, то придется больше, чем по три мешка. Если даже сдать спекулянтам по трояку за десяток тарани...— сладко заныло сердце.— Слишком большая сумма получается. И это за одну ночь! А я хотел ехать заготовлять картошку. Еще пару таких выходов!.. "
Он так размечтался, что не услышал, когда уменьшились обороты. Пришел в себя, когда моторы заглохли, Оторопело схватился и увидел, как на них, подминая клубы серого тумана, стремглав падает высокий черный берег. Шлюпка легко чиркнула по песку и остановилась. Сидели не шевелясь. Никто не решался нарушить естественную тишину, застывшую внезапно и, казалось, ненадолго. Потом Славик осторожно спрыгнул на песок, разминаясь, неслышно пробежал туда-сюда, остановился около шлюпки, чуть слышным шепотом сообщил:
— Глухо, как в танке. Мы на пляже. До поселка с полкилометра.
Лахан и Костя тоже вылезли на берег. Засиженные суставы резко хрустнули.
Метрах в десяти стояла металлическая сварная раздевалка. Не сговариваясь, стали стаскивать рыбу туда. Полный мешок никто сам поднять не мог, переносили вдвоем, натужно сопя. Из последних двух мешков отсыпали рыбу опять на брезент и Костя с Лаханом понесли их в поселок. Славик столкнул шлюпку с песка, скрылся в тумане. Глухо плюхнулся якорь.
Костя и Лахан миновали кладбище, вышли в дедов проулок. Около калитки Костя сбросил мешок, зашел во двор и выключил фонарь. Теперь можно, ничего не опасаясь, заносить рыбу.
Остальную перевозили на тачке. Туман все сильнее напирал с моря, словно хотел отодвинуть обрывы, спрессовывался, и уже в пяти метрах было трудно что-либо различить. Костя под самым берегом перегнал шлюпку на постоянное место и, спотыкаясь, будто путаясь в туманах, прошел вдоль берега: кто еще в море? Каляндриной шлюпки не было.
Глава восьмая
Столик из летней кухни вынесли, чтоб не мешал, устлали пол брезентом и свалили всю рыбу туда. Лахан глянул на нее и сразу же почувствовал, как небывалое напряжение и усталость оплывают в ноги. Вспухли и зудят исколотые плавниками руки.
—Чувствуется, что поработал,— сказал сам себе Лахан и направился в хату. Представил, как дома удивится, изумится, тихо засмеется счастливая жена. Прижмется к нему, а он сурово, по-рыбацки скажет: — Ладно,
ладно...
Бабка "по такому случаю" щедро накрыла стол, выставила три бутылки "столичной ". Славик, никого не дожидаясь, выпил полный стакан и, чем-то вдруг расстроенный, не стал закусывать, ушел к Таське. "Не хочет присутствовать при дележке,— подумал Лахан.— Пусть идет. Не обидим ".
Бабка ненадолго вышла следом за ним, потом подсела к столу, гостеприимно повторяя:
— Ешьте на здоровье, пейте на здоровье,— неустанно пододвигая то стаканы, то закуски. Настороженно запротестовала, когда Лахан отставил в сторону третий стакан.